До сих пор встречаются примеры этой конструкции с несовершенным видом: Мне случалось бывать в Париже. Помимо случиться и случаться в этой конструкции могли использоваться близкие пары довелось и доводилось и пришлось и приходилось, а также выпало и выпадало. Все они указывают на то, что события происходили не по воле субъекта, а сами собой или вынужденно, ср. примеры:

Линейная позиция наречия в современном русском языке является подвижной и определяется прежде всего коммуникативной структурой предложения, т.е. распределением смысловых акцентов. Вместе с тем для наречий разных семантических классов наиболее нейтральной является позиция перед глаголом (Сиротинина 2003 (1965), Митева 2009). Это относится и к наречиям образа действия, таким как поочередно, быстро, хорошо, невольно, медленно и др. Ср. (1), (2):

Но, например, при особом выделении наречия, таком как противопоставление, становится допустимой и его позиция после сказуемого: ср. (3).

В языке XVIII-XIX вв. позиция наречия после сказуемого была допустима и при нейтральной коммуникативной структуре: ср. (4)-(8).

При этом такая позиция не была обязательной – в принципе коммуникативно нейтральное наречие могло располагаться и до глагола, ср. разные варианты расположения наречия невольно в (9) и (10):

Похожая ситуация была, по-видимому, и в древнерусском языке. Ср. два примера (11) и (12) из «Истории Иудейской войны Иосифа Флавия» (XI-XIII вв., перевод А. А. Пичхадзе), различающихся позицией наречия скоро относительно глагола:

Показательно, что в переводе на современный русский язык наречие в обоих случаях предшествует глаголу: быстро побежали и скоро победили.

Наряду с древнерусской традицией на расположение наречия в XVIII-XIX вв. мог влиять французский язык, в котором наречие чаще всего следует за глаголом (Grevisse, Goosse 2008: 1211).

Более свободная, чем сегодня, позиция наречий отражала более общую тенденцию: порядок слов в языке XVIII века подчинялся менее жестким ограничениям, чем сегодня; в частности, он меньше зависел от смысловых акцентов, членения информации на известное и неизвестное и других коммуникативных факторов (Ковтунова 1969: 84; Выхрыстюк 2008: 32).

Вплоть до середины XIX века наиболее употребительным среди синонимов, обозначавших желание сменить долгое и монотонное занятие, был глагол наскучить. Более привычное нам надоесть начинает вытеснять его лишь во второй половине XIX в. (см. график).

В языке XVIII-XIX вв. у глагола наскучить существовали две разные модели управления. С одной стороны, наскучить мог употребляться как надоесть. Тогда то, что наскучило, передавалось Им. п., а тот, кому это наскучило, – Дат. п.:

Однако наскучить мог иметь и другую модель управления. В этом случае то, что наскучило, выражалось Тв. п., а тот, кому это наскучило, – Им. п.:

Такой моделью управления обладают возвратные глаголы, синонимичные наскучить, например пресытиться (ср. она пресытилась любовью).

В текстах XIX в. особенно часто такая модель управления встречается в деепричастных оборотах, как в рассматриваемом примере из Лермонтова: Однажды, наскучив бостоном (...), мы буквально переводится как однажды, когда нам надоел бостон. Ср. подобное употребление у Карамзина:

Наречие долго обозначает длительность и сочетается преимущественно с глаголами несовершенного вида: долго спать / рисовать / сидеть и т. п. В сочетании с глаголами совершенного вида долго обычно не употребляется: нельзя сказать *долго заснуть / нарисовать / сесть.

Глагол засидеться совершенного вида, но сочетание долго засидеться для современного носителя языка не выглядит абсолютно недопустимым: если *долго сесть сказать нельзя никогда, то ?долго засидеться все-таки можно, хотя и выглядит это сегодня несколько странно.

В языке XIX в. ситуация была иной: сочетание долго + засидеться использовалось регулярно – ср. (1), (2).

Более того, долго употреблялось не только с засидеться, но и с другими глаголами на за-...-ся – ср. (3)-(8).

Снятию запрета на сочетаемость с долго способствовала семантика за-...-ся, которую в общем виде можно представить как 'ситуация имела место до момента Х, после чего начала восприниматься как длящаяся слишком долго'. Ср. засиделся: 'сидел, и теперь уже слишком долго сидит', зажился (на свете): 'жил и теперь уже слишком долго живет', заболтался: 'болтал и теперь уже слишком долго болтает' и т. п.

При этом характерный для глаголов совершенного вида компонент смены положения дел: 'теперь уже' – в толковании тоже присутствует и теоретически должен препятствовать сочетаемости с долго.

Вероятнее всего, вытеснение сочетаний долго + за-...-ся на периферию языка объясняется борьбой этих двух семантических компонентов друг с другом. Если побеждает 'теперь уже', конструкция с долго уходит из языка. Если побеждает 'слишком долго' – остается.

К концу XIX – первой трети ХХ вв. большая часть сочетаний долго + глагол на за-...-ся перестала употребляться. Так, последнее долго заспаться фиксируется в НКРЯ в 1884 г., последнее долго заговориться – в 1900 г., долго замешкаться – в 1930 г.

Сегодня из многочисленных глаголов на за-...ся с долго сочетаются, в основном, три: задержаться, затянуться и, зажиться – ср. (9)-(11). Случаи долго засидеться буквально единичны – ср. (15) ниже.

Во всех приведенных употреблениях глагол стоит в форме будущего времени и показывает, что ситуация началась и продолжит иметь место после момента речи. Глаголы на за-...-ся в таких примерах можно заменить синонимичными глаголами с приставкой про- (такие глаголы называют пердуративными, и на них не распространяется запрет на сочетаемость с обстоятельствами длительности) или формами несовершенного вида: задержимся - пробудем, будем находиться, затянется - протянется, будет длиться, заживусь - проживу, буду жить.

Примеры с долго + за-...-ся в форме будущего времени напоминают допустимые в современном языке сочетания долго с глаголами совершенного вида типа остаться, сохранить или удержать(ся), где форма будущего времени также показывает, что ситуация уже началась и будет иметь место какое-то время после момента речи – ср. (12)-(14).

Как и в случае с долго затянется / задержится / заживется, глаголы останется, удержится и сохранит в приведенных примерах практически без потери смысла можно заменить синонимичными формами несовершенного вида: останется, удержится = будет существовать, сохранит = будет иметь.

В форме прошедшего времени глаголы на за-...-ся сочетаются обычно не просто с долго, а с слишком долго или синонимичным неоправданно долго – ср. (15)-(19).

Слишком имеет в толковании форму сравнительной степени 'больше, чем ожидается'. Это обстоятельство повторяет и тем самым усиливает компонент продолжительности действия, присутствующий в толковании за-...-ся: 'ситуация имела место, и теперь уже имеет место слишком долго / дольше, чем ожидалось'. То же происходит, когда вместо слишком долго используются формы сравнительной степени дольше и подольше – как в (20)-(23).

Сравнительная степень, как и сочетание с слишком, повторяет компонент, связанный с продолжительностью ситуации и тем самым усиливает его.

Сочетания с формой дольше вместо долго фиксируются в НКРЯ начиная со второй половины XIX в. – ср. (24), причем в XX-XXI вв. их ощутимо больше, чем в ХIХ (см. график).

Иными словами, конструкций с дольше / подольше в сочетании с глаголами совершенного вида на за-...-ся становится больше как раз тогда, когда частотность положительной степени долго с этими глаголами снижается.

Итак, аффиксы за-...-ся участвуют в образовании совершенного вида глагола, смысл которого препятствует сочетаемости с наречием долго. Однако благодаря семантике за-...-ся, связанной с временной протяженностью, запрет на сочетания с долго может нарушаться, особенно если долго используется в сравнительной степени. В языке XVIII-XIX вв., когда видовая система русского глагола только формировалась, этот запрет фактически не существовал. В современном языке он более жесткий, хотя пока не абсолютный.

Считается, что прилагательное занимательный как семантическая калька французского interessant впервые было употреблено Карамзиным в 1787 г. в предисловии к «Юлию Цезарю»:

Прилагательное интересный в значении 'увлекательный, нескучный, возбуждающий внимание, любопытство' в тот момент тоже употреблялось в русском языке:

Однако это значение появилось только в 70-е годы XVIII в. под влиянием французского языка. Как отмечают Ю. М. Лотман и Б. А. Успенский, первоначальное значение слова интересный, вошедшего в язык в Петровскую эпоху, было связано с пользой, прибылью:

В современном языке след этого старого значения сохраняется в конструкции быть в интересном положении в значении 'быть беременной'. Первоначально в этом выражении не было никакой «увлекательности», и оно буквально означало 'быть в ожидании прибавления (в семействе)' (Лотман, Успенский 1975).

Любопытно, что в конце XVIII – начале XIX вв. и интересный в своем новом значении 'увлекательный', и занимательный воспринимались современниками как галлицизмы, а их употребление подвергалось критике со стороны Шишкова и других противников влияния французского языка на русский:

Во времена Лермонтова интересный и занимательный уже свободно употреблялись в русском языке, являясь синонимами. Так, разговор мог быть не только занимательным, как у Лермонтова, но и интересным:

В древнерусском языке соотношение между краткими и полными формами прилагательных с точки зрения их функций отличалось от современного. С одной стороны, в позиции перед существительным в качестве согласованного определения могли употребляться не только полные формы (великыи домъ), но и краткие (великъ домъ). При этом они были противопоставлены по признаку определенности: полные формы указывали на определенный объект, ср. великыи домъ 'тот большой дом', а краткие формы обозначали неопределенный объект, ср. великъ домъ 'некоторый большой дом'. С другой стороны, в предикативной позиции краткие формы (домъ великъ) преобладали над полными (домъ великыи).

Полные формы начали более или менее последовательно употребляться в позиции предиката лишь приблизительно с XV-XVI вв. (Виноградов, Шведова 1964: 128). А по мере того как стиралось противопоставление между краткой и полной формой по признаку определенности, полные формы постепенно вытесняли краткие из атрибутивной позиции, то есть позиции согласованного определения (Кузнецов 2020: 312-317). Таким образом, полные формы стали «специализироваться» на атрибутивной функции, а краткие – на предикативной.

Такое положение дел сохранялось и в языке XVIII-XIX вв.: в атрибутивной функции в это время краткие формы уже редки, а в позиции предиката и некоторых близких к ней позициях краткие формы преобладают над полными (Булаховский 1954: 323, Виноградов, Шведова 1964: 239). Ср. в (1) использование кратких прилагательных при сказуемом в позиции, которая сегодня требует полного прилагательного, как в (2):

Однако после XIX в. частотность кратких прилагательных в предикативной позиции стала падать, а частотность полных, наоборот, расти. Ср. графики, отражающие эти изменения – на примере человеческих качеств:

Сегодня, таким образом, полные формы и в предикативной позиции в целом преобладают над краткими. Вместе с тем, краткие прилагательные в предикативной позиции не ушли из современного языка. Их конкуренция с полными формами определяется несколькими факторами. Считается, например, что краткая форма лучше сочетается с выражением временного признака, а полная форма – с выражением постоянного признака. Так, полная форма прилагательного одинокий выражает постоянное свойство 'не иметь семьи', а краткой форме одинок больше свойственно выражать временное психологическое состояние одиночества:

Однако эта закономерность – не более чем тенденция (Кустова 2018). Временное состояние может выражаться полной формой (5), а постоянное свойство – краткой (6):

Когда у прилагательного есть зависимые слова, сегодня может использоваться только краткая форма. Ср. невозможность заменить краткую форму на полную в (7) и (8):

О других факторах, определяющих выбор между краткой и полной формой в современном языке, см. (Кустова 2018).

В тексте Лермонтова речь идет о «мусульманском поверье» о том, что судьба человека записана на небесах. Сама же фраза написан(ный) на небесах, т. е. 'предопределенный свыше', восходит не к Корану, а к более привычному русскоязычному человеку синодальному переводу Нового завета; ср. (1).

В XIX в. она, по всей видимости, воспринималась естественно в текстах как религиозного, так и вполне светского содержания (ср. (2) vs. (3)).

В современном, более светском обществе фраза написан(ный) на небесах воспринимается как явно религиозная, и причину тому можно усмотреть не только в ее смысле, но и в использовании явно книжной формы множественного числа – небеса (см. График 1).

Ср. пример (4), в котором автор, обыгрывая смысл фразы имена написаны на небесах, заменяет стандартную для религиозного контекста форму множественного числа небеса формой единственного числа – небо:

Показателен и пример (5), где также используется форма единственного числа.

Здесь уже нет прямой аллюзии на библейский текст, а «написанное на небесах» понимается буквально: облака в небе складываются в узор, напоминающий буквы, которые можно прочитать.

В отличие от всех приведенных выше примеров, в (5) прямо называется адресат написанного. Этот участник ситуации обозначается дательным падежом: ему было написано на небе. У М. Ю. Лермонтова такого управления нет: говорится о написанной на небесах судьбе человека. В другом примере конструкции, встречающемся в «Фаталисте» (6), речь идет уже о конкретном человеке – говорящем, однако дательный падеж все равно не используется.

Дательный падеж, обозначающий того, чья судьба предопределена, появляется в другой, синонимичной конструкции – на роду написано / написано на роду. В Национальном корпусе конструкция впервые зафиксирована уже в текстах второй половины XVIII в., см. (7). Это почти на полвека раньше, чем написано на небесах. При этом более ранний – и, по-видимому, более естественный порядок слов – с обстоятельством в препозиции – на роду написано. Конструкция с постпозитивным обстоятельством написано на роду (8) впервые фиксируется примерно в то же время, что и написано на небесах, – в тексте 1831-1832 гг. Частота встречаемости написано на роду в Основном корпусе НКРЯ составляет лишь 33 текста и 35 примеров при 280 текстах и 317 примерах для на роду написано.

Если в библейском написано на небесах речь идет о записанных именах праведников, то на роду, как это видно из примеров, записывается именно ситуация – судьба. И именно о судьбе идет речь в «Фаталисте». Это дает основания предположить, что у лермонтовского написано на небесах мог быть иной источник – французское устойчивое выражение écrit dans le ciel (букв. 'написанный на небе'). Очевидно, что оно восходит, скорее всего, к тем же новозаветным текстам, но употребляется шире и, например в астрологических текстах, допускает в качестве прямого объекта обозначение не имени, а ситуации. Так, в (9) речь идет не об имени праведного или грешного человека, а о подробностях его судьбы.

Уже с первой половины XIX в. написано на небесах в нерелигиозных текстах начинает употребляться именно на французский манер – для обозначения предопределения, судьбы, а не имен праведников. При этом форма множественного числа небеса регулярно заменяется на форму единственного числа небо, ср. (10), (11). Фраза начинает употребляться в разных временных формах. Интересно, что при этом изначальный порядок слов с постпозитивным обстоятельством заменяется невозможным во французском, но характерным для на роду написано порядком с обстоятельством в препозиции.

В XX в. написано на небесах / на небе написано для обозначения судьбы практически перестает употребляться и уступает место светскому написано на роду / на роду написано.

В современном русском языке значение предопределенности выражается скорее однословно: с помощью причастия предопределен(ный), а также предикативных суждено и судьба (кому что (с)делать), ср. (12)-(14).

Устойчивое сочетание написано на небесах не фиксируется в фразеологических словарях вовсе, а написано на роду фиксируется и имеет помету разг. (Фразеологический словарь Федорова).

В Национальном корпусе обе конструкции встречаются сравнительно редко, но написано на роду и особенно на роду написано – более чем в 10 раз чаще (см. График 2):

Таким образом, в «Фаталисте» мы видим, как новозаветная калька написан на небесах начинает встраиваться в нерелигиозный контекст. Во французском языке аналогичный процесс оказался успешным: выражение écrit dans le ciel активно использовалось в XX в. – оно стало переводным эквивалентом названия фильма «The High and the Mighty» (1954) и названием популярной песни Боба Аззама (1963). В русском же языке выражение не прижилось. Возможно, виной тому секуляризация общества, а возможно, такая калька просто дублировала смысл возникшего раньше фразеологизма на роду написано.

Многие – это распространенная для первой половины XIX в. калька с французского и частая – в языке М. Ю. Лермонтова. Действительно, смысл не в том, что людей было много, а в том, что их было больше одного. В другом месте «Фаталиста» читаем: Многие, невольно вскрикнув, схватили его за руки. Одного человека за руки могут схватить несколько человек, но не много.

В других произведениях Лермонтова тоже есть похожие употребления: 

Встречаются они и в ремарках, то есть для обозначения действующих лиц, ср.:

Подобные примеры есть и у других авторов того же периода:

В особенности интересен следующий пример, где существительное многие образует смысловую пару с другие (вместо ожидаемого одни/некоторые – другие):

Интересно, что в параллельном французско-русском подкорпусе НКРЯ в переводах Флобера и Бальзака plusieurs может переводиться и как многие, и как некоторые, в том числе субстантивированно: 

Подтверждает возможность вариативного перевода и словарь Trésor de la langue française, где, среди прочих, приводятся два значения слова plusieurs: (1) 'некоторое небольшое количество больше двух' и (2) 'значимое множество внутри более крупного множества'. Первому соответствует некоторые, а второму – многие.

Вздор имеет долгую историю значений, которая описана у В. В. Виноградова в «Истории слов». Изначально слово вздор имело значение 'то, что было взодрано, надрано, отодрано', то есть оторвано. Это значение пошло из обихода плотников: строгать в задор, то есть так, что дерево задирается. Позже вздор приобрело значение 'сор'. В XVIII в. вздор мог употребляться в контексте посадить в голову вздор:

В XVIII же веке значение смещается в сторону 'ссора', 'чепуха'. Встречается и форма множественного числа – вздоры:

В XIX в. в русский язык начинает входить слово неясного происхождения ерунда, сначала со значением 'дрянь' (см. Виноградов 1999), а позже и со значением 'чепуха', и постепенно вытесняет вздор.

Слово список используется для обозначения документа, в котором по порядку записаны некоторые элементы, например, фамилии и имена людей, названия кораблей или продуктов, которые нужно купить.

Документ мы можем представить как текст с некоторым содержанием, и тогда мы будем говорить о том, что это содержание находится в нем. С другой стороны, документ – это бумага, то есть поверхность, на которой что-то записано. Таким образом, выбор предлога в сочетании в списке и на списке будет зависеть от того, какой ракурс мы выберем и какое действие будем совершать над текстом. Ср. поставить на списке печать 'на поверхности документа со списком' vs. найти в списке свою фамилию 'среди других имен списка'.

В языке XIX века правила выбора между в и на в сочетании со словом список не были такими жесткими, как сегодня: можно было увидеть на списке в ситуациях, где сегодня мы сказали бы в списке, то есть тогда, когда нам важно именно содержание документа, а не его форма (1)-(4).

Надо сказать, в с самого начала является основным вариантом – как в (5)-(9).

Употребления на списке единичны (всего 8 примеров в подкорпусе XVIII-XIX вв.) и, вероятно, являются калькой с французского sur la liste (букв. 'на списке / на список'). В языке XVIII-XIX вв. можно встретить подобные единичные употребления предлога на и с другими обозначениями текстов: ср. на тексте в (10), на документе в (11), на объявлении в (12). Во всех перечисленных случаях сегодня использовали бы, вероятнее всего, предлог в.

Поскольку слова, обозначающие тексты, в русском языке использовались преимущественно с предлогом в (т. е. текст воспринимался в первую очередь как источник содержания), французская калька не закрепилась и практически сразу вытеснилась вариантом, не выбивавшимся из общей картины, – стали говорить только увидеть / прочитать / найти / находиться и т. п. в списке – как в свитке, в рукописи, в письме, в объявлении и т. д.

В современном русском наречие точно используется преимущественно в двух значениях. Во-первых, как наречие образа действия, ср. (1).

Во-вторых, точно может использоваться как наречие, указывающее на высокую степень уверенности говорящего или слушающего в истинности того, что сообщается (такое значение называют эпистемическим). Так, в (2) эпистемическое точно выражает уверенность говорящего в том, что Чехия, Венгрия и Словакия выступят против. В (3) точно также употреблено в эпистемическом значении, только речь идет о степени уверенности не говорящего, а слушающего:

В языке XVIII-XIX вв. оба эти значения точно тоже использовались, ср. значение образа действия в (4) и эпистемическое значение 'уверен' в (5):

Однако у точно было еще одно значение, к сегодняшнему дню почти утраченное. Это значение 'действительно', как у Лермонтова в (6). В отличие от эпистемического точно, здесь речь идет не о степени уверенности говорящего или слушающего, а о том, соответствует ли действительности высказанное раньше предположение 'предопределение есть' (в лингвистике такое значение называют контрастивным).

Ср. примеры других авторов этого периода:

Обратим внимание, что во всех этих примерах точно входит в состав условного придаточного. Это не случайно. Дело в том, что значение условия ярко подчеркивает устаревшее, контрастивное, значение точно, позволяя уверенно отделить его от современного эпистемического. Тот, кто использует условное придаточное, как правило, не знает о том, соответствует ли действительности описываемая в нем ситуация (Падучева 2016). Так, в (11) говорящий не знает ни того, будет ли смесь сильно пузыриться, ни даже того, какова вероятность этого:

Это значение условного придаточного противоречит современному эпистемическому употреблению точно, которое, наоборот, выражает степень уверенности говорящего. Ср. устаревшее контрастивное точно в составе условного придаточного в (12) и современное эпистемическое точно – вне такого придаточного – в (13). В (12) речь идет о том, действительно ли 'вы меня любите'. В (13) выражается высокая степень уверенности говорящего в том, что 'он любил дорогое вино и изысканную еду'.

Заметим, что эпистемическое точно может употребляться в условном контексте в случае, если подлежащим является местоимение 2 лица, как в (14). Здесь речь идет о степени уверенности слушающего, а не говорящего ('если вы уверены, что хотите ее купить'), а это не противоречит значению условия.

Так же, как условный контекст является типичным для устаревшего констрастивного точно, для современного эпистемического точно типичен контекст вопроса, как в (15). Вопрос часто задается слушающему о нем самом, а значит – позволяет спросить о степени уверенности слушающего.

Впрочем, в XVIII-XIX вв. в вопросе встречалось и контрастивное точно, как в примере (16), который не соответствует современной норме:

Синонимом действительно слово точно могло выступать не только в наречном, но и во вводном употреблении (так же, как сегодня как вводное слово употребляется действительно):

Следующий график показывает, что вводное употребление точно к сегодняшнему дню почти исчезло:

Напротив, частотность слова действительно в XIX в. начала расти:

Действительно стало более частотным в том числе в контексте условного придаточного с союзом если, характерном для контрастивного точно:

Наряду с действительно, сегодня вместо устаревшего контрастивного точно употребляется выражение и правда :

Однако в контексте условного союза если действительно используется заметно чаще, чем и правда: около 6 тысяч примеров против примерно 100 примеров по данным Газетного корпуса НКРЯ (на расстоянии до 3 слов от союза если).

Конструкция типа родом серб древняя, она встречается в древнерусском языке ещё в XII в.:

В древнерусском была и другая похожая конструкция – со словом имя в творительном падеже. В современном русском она передается предложным сочетанием по имени:

В древнерусском языке связка быть во многих случаях являлась энклитикой (Зализняк 2008: 40, 221; Циммерлинг 2019). Так называют слова, которые не несут собственного ударения и примыкают к ударному слову справа, как ѥсмь примыкает к азъ в (1):

Древнерусские энклитики отличались особым синтаксическим поведением: как правило, они помещались в предложении после первого ударного слова или группы слов. Тем самым они подчинялись так называемого закону Вакернагеля, который описывает типичное для энклитик положение в предложении в разных языках, подробнее см. (Зализняк 2008: 24). В соответствии с этим законом, энклитика ѥсмь в (1) не могла бы быть сдвинута вправо, т.е. неправильным был бы, например, порядок *азъ николаѥ грѣшьныи сыи ѥсмь.

У Лермонтова глагол быть использован как связка при слове видно. В русской грамматике такие слова (ср. также страшно, жаль, обидно и под.) называют предикативами. Предикативы не являются глаголами, но, как и глаголы, могут присоединять зависимый инфинитив или придаточное предложение, ср. жаль уходить; видно, что он иностранец. Предикативы были и в древнерусском языке (Циммерлинг 2018). Положение связки относительно предикатива в целом определялось законом Вакернагеля. Если других энклитик в предложении не было, связка располагалась после первого полноударного слова. Если этим полноударным словом был предикатив, связка стояла после него:

Если же в качестве опорного выступало другое слово, связка стояла после него, т.е. перед предикативом. Ср. (3), где связка следует за полноударным союзом зане с причинным значением и предшествует предикативу жалостно:

В отличие от древнерусского, в современном языке закон Вакернагеля не соблюдается последовательно. Это касается не только неустойчивых энклитик, таких как связки, о которых мы пишем, но и древнейших энклитических частиц, таких как же или ли. По данным (Валова, Слюсарь 2017), сегодня частица же необязательно помещается в предложении после первого ударного слова: например, в составе сочетания имени и отчества же может помещаться как после имени (ср. Марья же Ивановна), так и после отчества (ср. Марья Ивановна же).

Однако позиция связки быть в современном языке не определяется законом Вакернагеля просто потому, что быть больше не является энклитикой. Хотя в современном языке быть, как правило, не несет полноценного акцента, т.е. сохраняет свойства клитики, при нейтральном порядке слов опорным для нее сегодня обычно выступает не предыдущее слово, как в древнерусском, а последующее слово. В этих случаях быть является проклитикой – так называют клитики, примыкающие к опорному слову слева. Ср. пример (4): в последовательности (в) школе было хорошо с точки зрения акцента теснее связаны было и хорошо, а не было и школе, при этом основной акцент несет хорошо, а не было.

Поэтому в сочетании с предикативом, как в (4), в нейтральном случае связка сегодня предшествует предикативу. Ср. также следующий пример с предикативом стыдно:

Обратный порядок тоже встречается, но лишь в особых условиях. Во-первых, предикатив может предшествовать связке при смысловом противопоставлении. В (6) порядок больно будет подчеркивает противопоставление между 'больно' и 'не больно'; порядок будет больно тоже возможен, но более нейтрален:

Во-вторых, предикатив предшествует связке при модальных предикативах, таких как можно (7), надо (8) и нужно (9). Для этих предикативов такой порядок является нейтральным и во многих случаях обязательным, ср. неуместность обратного порядка в примерах (7-9):

В отличие от других типов предикативов, для модальных предикативов выделенным является порядок, при котором связка предшествует предикативу – обычно он выражает противопоставление, смысловой акцент. Ср. (10), где подразумевается противопоставление 'надо' и 'не надо':

Особые синтаксические свойства модальных предикативов связаны, по-видимому, с их особой семантикой. Модальное значение является семантически более смазанным, менее отчетливым, чем значение полнозначных предикативов, таких как обидно, страшно, жалко и под. –неслучайно модальные глаголы имеют тенденцию с течением времени становиться вспомогательными в языках мира, см. (Hansen 2004). Поэтому модальный предикатив обычно не несет отчетливого фразового акцента. Напротив, немодальный предикатив часто бывает носителем такого акцента – восходящего, как в (11), или нисходящего, как в (12):

Если бы модальный предикатив следовал за связкой, то по правилам распределения фразовых акцентов в русском языке он тоже должен был бы получить такой акцент, что не согласуется с особой семантикой модальных предикативов. Ср. неестественность восходящего акцента на предикативе в (13), в отличие от (11), и нисходящего – в (14) (в отличие от (12)):

Контекст противопоставления снимает запрет на полноценное акцентное выделение модального предикатива (15). И как раз в контексте противопоставления, как мы видели, становится возможной позиция модального предикатива после связки.

Заметим, что семантика противопоставления не делает позицию связки слева от модального предикатива обязательной – предикатив и в этом случае может предшествовать связке; противопоставление выражается тогда только интонационно – акцентом на предикативе:

Если же противопоставления нет, модальный предикатив, как мы помним, обычно не несет ярко выраженного акцента. В этом случае не только связка, но и предикатив объединяются в одну акцентную группу с последующим словом: пример (17) естественно произнести с восходящим акцентом на слове серии и нисходящим – на инфинитиве остановиться.

В лермонтовский период правила расположения связки быть и предикатива отличались и от правил, действовавших в древнерусском языке, и от современного положения дел, и представляли собой переходный этап в развитии этого фрагмента грамматики. Отличие от древнерусского языка состояло в том, что закон Вакернагеля в языке XVIII-XIX вв. уже не соблюдался с той строгостью, с какой он соблюдался в древнерусский период. От современной нормы язык XVIII-XIX вв. отличался большей позиционной свободой связки относительно предикатива (и в этом, наоборот, его сходство с древнерусским языком). С одной стороны, связка могла следовать за предикативом не только при модальных предикатах, но и при других, и необязательно в контексте противопоставления. Ср. следующие примеры – сегодня мы бы использовали в них обратный порядок "связка+предикатив":

С другой стороны, связка могла предшествовать предикативу (21), в том числе модальному (22), (23), вне контекста противопоставления. Как мы видели, в современном языке при модальном предикативе в этом случае используется обратный порядок "предикатив+связка".

Таким образом, современное противопоставление между двумя порядками – обычным, нейтральным порядком "связка+предикатив" и выделенным, особым порядком "предикатив+связка" – в языке XVIII-XIX вв. еще не установилось. Как показывает график НКРЯ, частотность сочетания "связка+предикатив" после XIX в. выросла, ведь такой порядок стал основным:

Закрепление такого противопоставления между двумя порядками отвечает более широкой тенденции: после XIX в. в русском языке сформировались отчетливые связи между порядком слов и такими факторами, как смысловое выделение, новизна или известность сообщаемой информации и под. (Ковтунова 1969: 93 и далее).

Согласно Словарю Фасмера слово фамилия было заимствовано в русский (видимо, на рубеже XVII в.) через польский или немецкий со значением 'семья, род' из латинского familia 'домочадцы', ср. (1) и (2):

Новое, современное, значение 'семейное имя' это слово приобрело примерно через сто лет – собственно, тогда только у обычных, нетитулованных людей и начали появляться фамилии, ср.:

В целом, в письменных текстах, представленных в НКРЯ, оно становится заметным еще позже, к середине века, а вплоть до 20-х – 30-х годов XIX в. встречается только в единичных примерах драматургов или писателей бытового жанра, ср.:

Таким образом, долгое время значение 'семья' было в русском языке основным, лишь постепенно уступая место значению 'семейное имя', с которым сосуществовало. Отличить их было не так просто, ср.:

Отличить новый тип употреблений от старого в этот период помогают предложные конструкции, ср.: из фамилии 'из семьи' (8) vs по фамилии, с фамилией (9) – по аналогии с по имени, с именем.

Многие сочетания с прилагательными тоже оказываются для нас двузначными, как, например, древняя фамилия – сейчас мы понимаем это сочетание как 'древнего происхождения родовое имя, которое человек носит' (10). В XIX в. древней фамилией называли сам род, семью (11).

Обратим внимание и на сохранившиеся до сих пор почти терминологические употребления царская / императорская / королевская / высочайшая фамилия, со старой семантикой 'семья' и такие прилагательные, как девичья, чужая, вымышленная, редкая, подлинная, говорящая и под., которые характеризуют слово фамилия исключительно в значении 'имя рода'. В том же ряду стоит и чеховская лошадиная фамилия.

Неудивительно, что в ситуации такой нетривиальной многозначности слово имя оказывается востребованным как обобщающее – и достаточно широко употребляется в этом качестве:

Слово внешность, заместившее наружность, существовало в русском языке в XVIII-XIX вв. параллельно с существительным наружность, но в другом, значительно более широком значении. По преимуществу в начале XIX в. оно обозначало обстоятельства: мнения, явления и под. – внешние по отношению к внутреннему миру человека. Это хорошо иллюстрирует следующая цитата из писем Грибоедова:

Есть контексты, которые с точки зрения сегодняшней семантики этого слова выглядят особенно необычными: 

Сегодня мы прочли бы это как текст о женщине, которая хочет улучшить черты своего лица или купить новый наряд, то есть изменить свою внешность. Между тем, как видно из контекста, речь идет о чужих взглядах на действительность. Сужение семантики слов наружность и внешность до 'внешний облик', происходившая в XIX в., вероятно, является калькой с франц. extérieur (m) 'наружная сторона чего-либо; внешний вид'.

Современное значение слова внешность становится основным только к 20-м годам XX в.

Линейная позиция наречия в современном русском языке является подвижной и определяется прежде всего коммуникативной структурой предложения, т.е. распределением смысловых акцентов. Вместе с тем для наречий разных семантических классов наиболее нейтральной является позиция перед глаголом (Сиротинина 2003 (1965), Митева 2009). Это относится и к наречиям образа действия, таким как поочередно, быстро, хорошо, невольно, медленно и др.:

Но, например, при особом выделении наречия, таком как противопоставление, становится допустимой и его позиция после сказуемого: ср. (2).

В языке XVIII-XIX вв. позиция наречия после сказуемого была допустима и при нейтральной коммуникативной структуре: ср. (3)-(7).

При этом такая позиция не была обязательной – в принципе коммуникативно нейтральное наречие могло располагаться и до глагола, ср. разные варианты расположения наречия невольно в (8) и (9):

Похожая ситуация была, по-видимому, и в древнерусском языке. Ср. два примера (10) и (11) из «Истории Иудейской войны Иосифа Флавия» (XI-XIII вв., перевод А. А. Пичхадзе), различающихся позицией наречия скоро относительно глагола:

Показательно, что в переводе на современный русский язык наречие в обоих случаях предшествует глаголу: быстро побежали и скоро победили.

Наряду с древнерусской традицией на расположение наречия в XVIII-XIX вв. мог влиять французский язык, в котором наречие чаще всего следует за глаголом (Grevisse, Goosse 2008: 1211), а в данном случае мы к тому же имеем дело с калькированным глаголом (). По-французски можно сказать: son extérieur répondait assez à son caractère (т. е. буквально «его наружность отвечала достаточно его характеру»).

Более свободная, чем сегодня, позиция наречий отражала более общую тенденцию: порядок слов в языке XVIII века подчинялся менее жестким ограничениям, чем сегодня; в частности, он меньше зависел от смысловых акцентов, членения информации на известное и неизвестное и других коммуникативных факторов (Ковтунова 1969: 84; Выхрыстюк 2008: 32).

Выражение наружность отвечала его характеру представляет собой типичную метафору. Как если бы между характером и внешностью состоялся диалог: характер задавал бы вопрос, а внешность – ему отвечала (и тогда соответствовала бы характеру). Эта метафора была заимствована из французского qqch. répond à qqch. ‘что-либо соответствует чему-либо’, ср. перевод М. М. Бахтина на французский язык, в котором она сохранена:

В русском языке эта метафора просуществовала довольно долго, до конца XX века. Например, говорили, что что-то отвечает вкусу или важности чего-либо.

К настоящему времени она сохранилась только для ограниченного круга абстрактных имен со значением эталона или ориентира – в основном во множественном числе, ср. отвечать интересам / стандартам / требованиям / нормам и др. В остальных случаях (в том числе в сочетании со словом характер) используется родственный глаголу отвечать глагол соответствовать.

Малоупотребимый сейчас оборот правильный нос имеет эквиваленты в европейских языках: нем. eine regelmäßige Nase, англ. a regular nose, итал. un naso regolare и т. д. Следует предполагать кальку с франц. un nez régulier. Редко объясняется, какой нос можно счесть правильным, но скупые комментарии в физиогномических трактатах XIX в. позволяют предположить, что речь о носе, чей размер пропорционален лицу, о носе симметричном, без резких черт, не вздёрнутом и без горбинки.

Притяжательные местоимения 3 лица его, ее, их исторически восходят к формам родительного падежа личных местоимений. В современном языке они позиционно противопоставлены существительным в родительном падеже: местоимения обычно предшествуют вершине (находятся в препозиции), а существительные – следуют за ней (находятся в постпозиции), ср. его дом vs. дом отца.

Это противопоставление сложилось относительно недавно: не раньше конца XVIII века (Виднес 1958, см. также Волк 2014). Но во времена Лермонтова оно уже существовало:

Тем не менее вслед за традицией более ранних периодов в истории русского языка (Булаховский 1954: 427) постпозиция притяжательных местоимений в XVIII-XIX вв. была более частотной по сравнению с препозицией, чем сегодня. Ср. Таблицу 1, отражающую изменение соотносительной частотности сочетаний губа+его и его+губа начиная с XIX века по данным НКРЯ:

Таблица 1 вместе с тем демонстрирует, что постпозиция притяжательного местоимения не ушла полностью из современного языка. В некоторых случаях она создает эффект художественности речи, «состаривая текст», ср. (3):

Словарь русского языка XI-XVII вв. относит первые вхождения слова товарищ к среднерусскому периоду, начиная с XV в., и приписывает значение 'тот кто участвует с кем-л. в одном деле, промысле, предприятии и т. п.; сотоварищ', ср. характерный словарный пример (1) – о товарищах по рыбной ловле:

Словарь отмечает дорожных товарищей – то есть попутчиков, а также, как у Лермонтова, товарищей по службе, сослуживцев (2):

Именно на этой семантической базе, сохранявшейся вплоть до революционных событий начала XX в., возникло суженное употребление товарищ как 'товарищ / соратник по партии', которое затем расширилось и стало обиходным, ср. как обращение Товарищи! или как приложение товарищ Зайчикова. Таким образом, товарищ потеряло функциональную идею соучастия в общем деле – добровольного или вынужденного. Поэтому в нейтральном контексте оно могло фактически оказаться синонимом для друг, ср. (3-4), а значит, иметь положительную оценку:

Между тем в исходных примерах (включая примеры XIX в.) товарищ было нейтральным в отношении оценки – именно потому, что в товарищи по службе или промыслу могли попасться самые разные люди, ср.:

Со сменой политической парадигмы слово товарищ постепенно возвращается к функциональным контекстам и соответствующему управлению, ср. товарищ по (какой-л. деятельности или по группе людей, которые занимаются такой общей деятельностью) и теряет положительную оценку:

Конструкция с глаголом дать, которую использует Лермонтов, обозначает ситуацию с четырьмя участниками, см. (1): кто дает – он, кому дают – мне, кого дают – двух козаков, в качестве кого дают – в качестве провожатых.

По данным Панхронического корпуса НКРЯ, эта конструкция получает распространение в XVIII в. Правда, грамматически похожие конструкции встречаются и раньше – с другими глаголами, например, взять (2). Зафиксированы также единичные примеры с дать (3), преимущественно в составе сочетания дать в жену (ср. с более поздним дать в жены).

Но именно в XVIII в. конструкция с дать становится частотной и лексически разнообразной. Примеры этого периода показывают, что давать могли и человек, и некоторая высшая сила (ср. судьба у Лермонтова), а роль того, кого давали, могла быть самой разной по значимости – от помощника до правителя и супруга:

Можно предположить, что всплеск в частотности конструкции произошел под влиянием французского языка, ср. грамматически похожую конструкцию с глаголом donner 'дать': Donner sa fille en mariage à quelqu’un, букв. 'дать свою дочь в замужество кому-то' (Dictionnaire de l’Académie française 1718). Французская модель, возможно, дала толчок к дальнейшему развитию этой модели, уже и так существовавшей, в русском.

Из современного языка конструкция с дать не ушла полностью, ср. примеры из Газетного корпуса НКРЯ:

Однако по сравнению с языком XIX в. сочетаемость конструкции сузилась. Дает сегодня человек, а не высшая сила, такая как судьба.

Исключение составляет употребление дать в составе устойчивого выражения не дай бог:

Судьба в современном языке может дать нечто неодушевленное – возможности, ум, красоту, шанс и т.п.:

В языке XIX в. ограничение на одушевленность отсутствовало – судьба могла дать, например, ребенка (13); ср. также (14):

В единичных современных примерах, в которых судьба дает одушевленный объект, как правило, это нечто абстрактное. Например, в (15) говорится о детях вообще, а не о конкретном ребенке. В XVIII-XIX вв. такого ограничения не было, ср. (13).

Если же речь идет об одушевленных конкретных объектах, сегодня судьба их не дает, а дарит:

Если объектом выступают взрослые люди, то судьба может также сводить:

Обратим внимание, что сводить лишен ассоциации, которую может привносить дать – о неравноправии между тем, кому дают, и тем, кого дают: первый получает второго в свое распоряжение, т.е. в каком-то смысле оказывается выше его. В современной конструкции с глаголом сводить неравноправия между "сводимыми" нет. Напротив, в конструкции с дать – в ее современном варианте – неравноправие в какой-то мере присутствует и может стать основой языковой игры и комического эффекта. Ср. (19), где дать в руководители комично, потому что противоречиво: тот, кого дают, оказывается выше того, кому дают.

Отсутствие такого эффекта в текстах XVIII-XIX вв. (ср. в (5) дать им в наместники) позволяет предположить, что дать в этот период в меньшей степени ассоциировалось с неравноправием участников. Ср. также (20):

Еще одна особенность современной конструкции с дать касается роли того, кого дают: сегодня это обычно будничная и прозаическая роль – помощник, напарник, попутчик, партнер, ср. примеры (7-10). Напротив, в языке XVIII-XIX вв. можно было дать в товарищи (как у Лермонтова), в друзья, в супруги. Это закономерно: раз давать могла высшая сила (судьба), то и то, что она дает, могло быть судьбоносным.

Таким образом, в истории русского языка конструкция с дать сначала расширила свое употребление – вероятно, под влиянием французского – а потом сузила его в соответствии с современными ассоциациями, связанными с глаголом дать.

В древнерусском языке соотношение между краткими и полными формами прилагательных с точки зрения их функций отличалось от современного. С одной стороны, в позиции перед существительным в качестве согласованного определения могли употребляться не только полные формы (великыи домъ), но и краткие (великъ домъ). При этом они были противопоставлены по признаку определенности: полные формы указывали на определенный объект, ср. великыи домъ 'тот большой дом', а краткие формы обозначали неопределенный объект, ср. великъ домъ 'некоторый большой дом'. С другой стороны, в предикативной позиции краткие формы (домъ великъ) преобладали над полными (домъ великыи). Полные формы начали более или менее последовательно употребляться в позиции предиката лишь приблизительно с XV-XVI вв. (Виноградов, Шведова 1964: 128). А по мере того как стиралось противопоставление между краткой и полной формой по признаку определенности, полные формы постепенно вытесняли краткие из атрибутивной позиции, то есть позиции согласованного определения. (Кузнецов 2020: 312-317). Таким образом, полные формы стали "специализироваться" на атрибутивной функции, а краткие – на предикативной.

Такое положение дел сохранялось и в языке XVIII-XIX вв.: в атрибутивной функции в это время краткие формы уже редки, а в позиции предиката и некоторых близких к ней позициях краткие формы преобладают над полными (Булаховский 1954: 323 ff., Виноградов, Шведова 1964: 239). Ср. в (1) использование кратких прилагательных при сказуемом в позиции, которая сегодня требует полного прилагательного, как в (2):

Однако после XIX в. частотность кратких прилагательных в предикативной позиции стала падать, а частотность полных, наоборот, расти. Ср. графики, отражающие эти изменения – на примере человеческих качеств:

Сегодня, таким образом, полные формы и в предикативной позиции в целом преобладают над краткими. Вместе с тем, краткие прилагательные в предикативной позиции не ушли из современного языка. Их конкуренция с полными формами определяется несколькими факторами. Считается, например, что краткая форма лучше сочетается с выражением временного признака, а полная форма - с выражением постоянного признака. Так, полная форма прилагательного одинокий выражает постоянное свойство 'не иметь семьи', а краткой форме одинок больше свойственно выражать временное психологическое состояние одиночества:

Однако эта закономерность – не более чем тенденция (Кустова 2018). Временное состояние может выражаться полной формой (5), а постоянное свойство - краткой (6):

Когда у прилагательного есть зависимые слова, сегодня может использоваться только краткая форма. Ср. невозможность заменить краткую форму на полную в (7) и (8):

О других факторах, определяющих выбор между краткой и полной формой в современном языке, см. (Кустова 2018).

В языке XIX века у глагола поверять было два основных значения: 'рассказывать что-то личное' и 'проверять, сравнивать с некоторым идеалом'. В первом своем значении поверять могло сочетаться не только с тайнами, но и с мыслями или чувствами:

Второе значение 'проверять, сравнивать с некоторым идеалом' употребляется сейчас, например, в терминологических сочетаниях типа поверять (электрические) счетчики. Оно используется в тех случаях, когда специальный человек проверяет исправность счетчика, сравнивая его показания с показанием "эталонного" прибора. В XIX веке поверять в этом значении употреблялось гораздо шире, чем сейчас. Во-первых, виды приборов в этом контексте были более разнообразны:

Во-вторых, поверить можно было не только показания прибора, но и перевод с оригиналом и даже вид человека с его описанием:

В этом значении поверять близко современному сверять:

В современном русском языке местоимение который может занимать в составе определительного придаточного самую левую позицию, как в (1), а может «пропускать» в начало придаточного то слово, которому оно подчинено. Так, в (2) слову который предшествует подчиняющее его существительное, в (3) – инфинитив, в (4) – предлог:

Это явление принято называть «эффектом крысолова» (Тестелец 2001: 140). Термин обыгрывает средневековую легенду о флейтисте, который избавил немецкий город Гаммельн от нашествия крыс: завороженные звуками флейты, крысы одна за другой последовали за музыкантом. Так же при «эффекте крысолова» слово который увлекает за собой в начало придаточного подчиняющие его слова.

В русском языке XIX в. эффект крысолова был менее обязательным или менее частотным, чем сегодня (Зализняк, Падучева 1979; Круглов 2003, 2006). Это касается, в частности, сочетаний который с существительным: предложения, где подчиняющее существительное следует за который, а не предшествует ему, с точки зрения сегодняшней нормы звучат архаично:

В (5), как и у Лермонтова, который выступает в форме родительного падежа. Но в языке XIX в. в таких конструкциях который могло стоять и в других косвенных падежах. Например, в дательном:

Если для существительных эффект крысолова в современном языке является предпочтительным, то в сочетании с инфинитивом который и сегодня часто не подчиняется эффекту крысолова:

Однако и с инфинитивом этот эффект в современном языке встречается чаще, чем в XIX в. Как показывает график НКРЯ, рост частотности эффекта крысолова при инфинитиве, т. е. частотности предложений типа (3), начался примерно со второй половины XIX в.:

Отмеченная особенность языка XIX в. может объясняться влиянием французского языка (Круглов 2003, 2006). В определительном придаточном, вводимом французским местоимением dont, это местоимение всегда занимает самую левую позицию.

В истории слова прелесть есть загадка, которую первым отметил В. В. Виноградов (1999), а затем обсуждали Н. В. Перцов (2000), Анна Зализняк, Шмелев (2021: 131), В. А. Мельничук (2017) и др.

Действительно, с одной стороны, прелесть – это 'грех, соблазн, обольщение', т. е. нечто прельстительное, ср.:

С другой стороны, прелесть – 'очарование, привлекательность', как в более позднем примере из Лермонтова:

В. В. Виноградов усматривал «стилистический синтез таких значений слова, которые уже готовы были разойтись как омонимы», как в примерах типа Прелестный опыт упреждая, Мы только счастию вредим [Евгений Онегин 1, 9, черновая рукопись] (Виноградов 1999: 983).

Загадка состоит в том, почему прелесть, которое восходит к обману (= лесть) и исходно значило 'соблазн' и 'грех', вдруг стало значить 'очарование', изменив оценку с отрицательной на положительную. С нашей точки зрения, верный ключ к этой загадке дает панхронический корпус НКРЯ, который показывает, что второе, положительное, значение возникает в XVIII в. в переводах с французского и копирует французское charme:

Действительно, французское charme имело исходное значение 'колдовство, чары' – и получило развитие с яркой положительной оценкой 'очарование' (ср. здесь русское чары > очаровательный). Исключительно во множественном числе во французском – так же, как в русском XVIII в. и позже – les charmes обозначало (женские) прелести, ср.  les charmes opulents des modèles de Rubens 'пышные формы моделей Рубенса'. Эта калька – прелести как предметное имя со значением 'соблазнительные части тела' (всегда во множественном числе) – регистрируется в корпусе чуть раньше оценочных употреблений (и тоже в переводах и романах):

Любопытно, что первые оценочные употребления прелесть по НКРЯ тоже встречались во множественном числе, как бы вторя более ранним предметным, ср.: прелести природы (1769), прелести добродетели (1769), а также прелести разума (1769), прелести любви и нежность любезного пола (1775). Единственное число в оценочных контекстах регистрируется чуть позже:

Учитывая сказанное, приходится предположить иное развитие имени прелесть, чем то, что принято в литературе благодаря В. В. Виноградову. А именно, что в русском происходило не расщепление исходного славянского значения прелесть, а приобретение нового оценочного значения извне, как кальки с французского. Строго говоря, в XVIII в. сосуществовали не два, а три типа употреблений для прелесть, распределенные по типам текстов и числовой форме: (1) славянское 'соблазн', (2) калькированное из французского 'соблазнительные части тела' (только множественное) и (3) калькированное из французского оценочное 'очарование'. Последние два связаны метонимически.

Славянское прелесть с отрицательной оценкой (значение 1) довольно быстро исчезло из общего узуса и осталось в церковном. Предметное 'части тела' (значение 2) к XX в. тоже стало малоупотребительно.

Дальнейшее развитие исходно калькированных оценочных употреблений (3) связано с появлением в первой половине XIX в. конструкций прелесть, что за Х / какой Х (8-9) и с последующим развитием на их базе синтаксически изолированных употреблений (то есть употреблений вне конструкции с родительным падежом), ср. (10-11):

В принципе, в XX в. наблюдается постепенное снижение оценочных употреблений. Новый импульс, ожививший их, придал им стандартный семантический сдвиг с положительной оценки на отрицательную (на базе иронии), случившийся в XXI в., ср. (13):

С тем же сдвигом прелесть употребляется и во множественном числе, но обычно в конструкции с родительным падежом существительного-носителя оценки – точно так же, как это было в начальных, калькированных контекстах с положительной оценкой обычно в контексте кванторного местоимения все: (все) прелести Х-а 'все отрицательные свойства Х', ср. прелести жизни / кризиса / отдыха / эвакуации / материнства / соседства / капитализма /войны /курения. Такие контексты всегда отрицательны, независимо от встроенной оценки имени, ср.: прелести кризиса (кризис сам по себе имеет отрицательную оценку) vs (все) прелести материнства (материнство имеет положительную оценку, но в данной конструкции общая оценка только отрицательная). Ср. здесь все еще сохраняющиеся употреблений с положительной оценкой – обычно в единственном числе:

Все это говорит о том, что лексема с исходно калькированным значением, пройдя несколько этапов развития, получила статус полностью освоенной русским языком.

В "Фаталисте" видать используется в значении видеть. МАС, написанный в 50-60 ггг. XX века, фиксирует у глагола видать это значение и отмечает, что оно реализуется преимущественно с отрицанием и такие употребления имеют разговорный характер: (Иванова не видали?).

В языке XIX века глагол видать действительно использовался в контекстах с отрицанием, где он был основным вариантом: видеть использовался реже (см. График 1). Поэтому в сочетании с отрицанием видать не имел разговорного характера.

Видеть с отрицанием использовался в основном в формах настоящего времени, которые для видать уже в XIX в. были малоупотребительны, - ср. у Лермонтова (1) vs. (2).

То же наблюдается и в употреблениях деепричастия: с отрицанием не видав встречается в корпусе XIX в. намного чаще, чем не видев. (См. График 3)

Однако с начала ХХ в. видеть начинает вытеснять видать (см. График 1):

Видать в XX в. употребляется все реже, а контексты с ним приобретают все более разговорный характер - ср. (3).

В XXI в. не видал оказывается на периферии языка и осознается как ярко разговорная, если не просторечная конструкция - ср (4) . Не видел же становится нейтральным, предпочтительным вариантом - ср. (5).

Подобным образом развивается пара глаголов слухового восприятия - слыхать и слышать. В конструкциях с отрицанием и формами прошедшего времени до начала XX в. употреблялся преимущественно слыхать. В первом десятилетии ХХ в. слышать начинает вытеснять его. Сегодня слыхать воспринимается как явно разговорный, если не просторечный вариант, а слышать - как нейтральный. См. График 4.

По данным Панхронического корпуса НКРЯ, значение, в котором Лермонтов использует глагол волочиться, появляется только в XVIII в.:

Примерно в то же время, что и волочиться, похожее метафорическое значение развил глагол быстрого движения бегать, ср. у Пушкина:

Позже, в XIX в., в близком значении начинает употребляться глагол ухаживать, первоначально имевший значение 'заботиться о ком-то / о чем-то'.

Глагол ухаживать образован по той же семантической модели, что и волочиться: движение вслед за объектом ухаживания (ср. ходить – хаживать за кем-то). Однако, в отличие от волочиться, ухаживать не ассоциировался с несерьезностью намерений:

В современном языке волочиться и ухаживать используются преимущественно в своем прямом значении:

Метафорическое волочиться употребляется в целях стилизации. Ср. также устойчивое выражение волочиться за каждой юбкой:

Бегать же и сегодня используется в переносном значении:

Как и волочиться и в отличие от ухаживать, бегать сегодня ассоциируется с несерьезностью намерений: мы говорим бегать за каждой юбкой, но не ухаживать за каждой юбкой.

Конструкция не шутя принадлежит семейству конструкций, образованных от слов шутить и шутка. Помимо редкого сегодня не шутя в (1), в него входят не на шутку (2), кроме шуток (3) и без шуток (4):

Эти конструкции могут выражать значения двух типов: значение высокой степени признака 'сильно, всерьез', как в (1) и (2) – в лингвистике единицы с таким значением называют интенсификаторами – и значение 'действительно, на самом деле', как в (3) и (4). Во втором случае, в отличие от первого, конструкция используется как вводная: она не связана грамматически с другими членами предложения. Так, не шутя в (1) и не на шутку в (2) выступают как обстоятельство к глаголу, а кроме шуток в (3) и без шуток в (4) ни с глаголом, ни с другим членом предложения не связаны: они присоединяются ко всему высказыванию целиком, подчеркивая, что, по мнению говорящего, это высказывание – у меня тогда была хорошая работа в (3), это искусство кино в (4) – в самом деле истинно.

Среди четырех конструкций лермонтовское не шутя – единственная, встречающаяся в современных текстах в обоих значениях: и интенсификатора, как в (1), и вводного выражения, ср. (5).

Но одновременно не шутя – самая редкая сегодня конструкция: В Газетном корпусе НКРЯ она представлена всего 29 примерами. Три другие конструкции с точки зрения частотности в Газетном корпусе соотносятся следующим образом: самая частотная не на шутку (1713 примеров), без шуток (308 примеров), кроме шуток (65 примеров). В другом подкорпусе НКРЯ – Социальные сети – не шутя тоже самая редкая конструкция (12 примеров), а кроме шуток, как и в Газетном корпусе, идет следом (66 примеров). Но частотное соотношение двух других сочетаний отличается: самая частотная без шуток – 314 примеров, 283 примера не на шутку. Это различие в данных двух корпусов может говорить о том, что без шуток (самая частотная в Корпусе социальных сетей) тяготеет к текстам неформальных жанров, а не на шутку (лидирующая в Газетном корпусе), наоборот, преобладает в формальных и/или письменных текстах.

Заметим, что в некоторых корпусных примерах не шутя, без шуток и кроме шуток слова шутя / шутка использованы в своем прямом значении, т. е. конструкции как таковой не образуют. Например, в (6) без шуток говорю означает 'я говорю и при этом не шучу', ср. также (7).

Среди вхождений без шуток и кроме шуток в Газетном корпусе и в Корпусе социальных сетей такие случаи единичны, но для не шутя примеры, подобные (8), составляют большинство. Не случайно не шутя в Газетном корпусе преимущественно встречается при глаголах речи, ср. говорить в (8).

Таким образом, сочетание не шутя сегодня фактически не существует как конструкция: оно если и используется, то чаще всего в значении, близком к буквальному.

(Заметим, к слову, что не на шутку в буквальном употреблении сегодня не встречается совсем, но в текстах XIX в. такие примеры есть. Ср. в (9): 'начинают колотить беднягу не ради шутки, а всерьез, изо всех сил'.

Вероятно, дело в том, что из употребления вышла сама по себе синтаксическая модель с предлогом на в значении 'для, ради', сохраняясь только в устойчивых сочетаниях, ср. на счастье, не на жизнь, а на смерть и под.)

Совсем другое частотное соотношение было у этих конструкций в языке XIX в. Не шутя и не на шутку фиксируются в Панхроническом корпусе НКРЯ начиная со второй половины XVIII в., кроме шуток и без шуток появляются немного позже – в первой половине XIX в. При этом, как показывает график, с начала XIX в. не шутя и не на шутку резко прибавляют в частотности. В 30-е – 40-е гг. (как раз время написания «Героя нашего времени») самой частотной была самая редкая сегодня не шутя, но уже с середины XIX в. ее частотность стремительно падает. Без шуток и кроме шуток, относительно малочастотные во все периоды, в середине XIX в. тоже переживают пик употребления.

В отличие от количественных соотношений, с семантической точки зрения употребление конструкций в XIX в. мало отличалось от современного. Не шутя встречалось и в качестве интенсификатора (10), и как вводное выражение (11):

Не на шутку, как и сегодня, употреблялось только в качестве интенсификатора:

Кроме шуток первоначально встречается в качестве интенсификатора (13), но очень скоро закрепляется в современном вводном употреблении (14):

Первые вхождения без шуток в Панхроническом корпусе демонстрируют буквальное употребление – при глаголе речи, как в (15), а в первых примерах собственно конструкции у без шуток вводное употребление, без синтаксической связи с глаголом (16):

Тем самым, за исключением не шутя, конструкции распределились между собой функционально: не на шутку получила и сохраняет по сей день функцию интенсификатора, а без шуток и кроме шуток функционируют как вводные конструкции. Не шутя же не только не получила функциональной специализации, но фактически вышла из употребления к сегодняшнему дню.

Можно предположить, что причина этого кроется в грамматических особенностях деепричастия, от которого конструкция не шутя образована. Дело в том, что по правилам современного русского языка подразумеваемый субъект деепричастия должен совпадать с подлежащим предложения. Так, можно сказать Упав, он задел стул, где падает и задевает стул один и тот же человек, но нельзя сказать ??Упав, ему помогли подняться, где падает и помогают разные люди. Вводные употребления не шутя всегда нарушают это правило, поскольку вводность предполагает отсутствие грамматической связи между не шутя и основным глаголом, ср. не шутя и повезло в (17):

Употребления в роли интенсификатора приходят в противоречие с правилом тогда, когда высокая степень признака, обозначаемая интенсификатором, характеризует не лицо, выраженное подлежащим, а лицо, выраженное дополнением. Например, в (18) не на шутку характеризует как высокую степень тревоги правозащитников – дополнения. Если заменить не на шутку в (18) на не шутя (что с точки зрения сегодняшней нормы невозможно), современное правило употребления деепричастий было бы нарушено.

Существенно, что как раз в первой половине XIX в., на которую пришелся пик частотности не шутя, широко использовались конструкции, в которых подразумеваемый субъект деепричастия не совпадал с главным подлежащим. Ср. такое употребление у Лермонтова:

Встречались и такие конструкции, в которых субъект деепричастия, не совпадающий с главным подлежащим, выражался отдельным словом, ср. подлежащие батюшка и я в (20):

Хотя само по себе правило совпадения субъекта деепричастия с подлежащим формулируется еще Ломоносовым (1952 (1755)), нарушения правила, по свидетельству (Виноградов, Шведова 1964: 397-407), см. также (Булаховский 1958: 400), особенно характерны для русского языка второй половины XVIII – первой половины XIX в. и связаны с влиянием на русский французского синтаксиса. Со второй половины XIX в. – с утратой французского влияния – такие употребления стали постепенно сходить на нет.

Таким образом, можно предполагать, что распространение не шутя в середине XIX в. затормозилось в результате укрепления правила употребления деепричастий. На смену не шутя пришла конструкция не на шутку – частотная уже в XIX в. в функции интенсификатора и в качестве такового противопоставленная двум другим конструкциям: кроме шуток и без шуток.

Таить – старый глагол, который встречается в самых ранних текстах начиная с XI в. в значении, которое Словарь русского языка XI-XVII вв. определяет как 'скрывать, утаивать, держать в тайне' или 'прятать'. Таким образом, этот глагол описывал как абстрактную ментальную деятельность, ср. таить лесть и чудеса в (1-2) , так и конкретные физические действия – с конкретными людьми или предметами, ср. таить беглецов, волхвов и др., как в (3).

В современном русском глагол таить практически не используется. Значения, которые имел таить, в основном разделены: ментальную ситуацию описывают утаивать / держать в тайне, а физические действия по отношению к людям и предметам – прятать. Современное скрывать тоже тяготеет к абстрактному значению, но иногда встречается и в значении 'прятать':

Таить, видимо, тоже был глагол скорее абстрактный: в НКРЯ не встретилось примеров его сочетания с предметными именами в качестве объектов. Зато круг скрываемых абстрактных ситуаций довольно широк: таить можно было зло, коварство, сны, любовь. Ср. также примеры из поэтического корпуса НКРЯ:

Абстрактность человеческой деятельности, которую описывало таить, безусловно, способствовала тому семантическому сдвигу, который связан с потерей контроля над действием со стороны субъекта: в результате этого сдвига таить еще дальше продвинулся по шкале абстрактности. Сдвиг произошел в XX в. Первые примеры новых употреблений находятся уже в конце XIX в.: на месте одушевленного субъекта, скрывающего свои мысли и эмоции, оказывается сначала неодушевленный – как метафора (7), а затем имя ситуации и абстрактные сущности (8):

Новый тип сочетаемости (ср. 10-11) распространяется особенно быстро – так что в XX в. одушевленный субъект практически исчезает:

Он остается только в русских поэтических текстах, которые, как известно, часто бывают с точки зрения языка более консервативны и дольше сохраняют старую норму, ср.:

Неодушевленный субъект – и в особенности ситуация в субъектной позиции –лишают глагол признака, который в лингвистике называется контролируемостью. Когда человек что-то скрывает от других – надежду, как в (12), или что-то лихое, как в (13), он сам решается на это и сам определяет, когда начать скрывать, а когда перестать – и, таким образом, полностью контролирует все, что происходит. Переход к абстрактному субъекту, естественно, устраняет свойство контролируемости. Таить начинает быть не сознательным действием, а подспудным свойством – свойством льда (9), который мог провоцировать неожиданности, свойством безмолвия (10), свойством окружающего пространства, которое, по-видимому, было опасным (11) и проч. Потеря контроля встречается и в других глаголах. Самые простые и распространенные случаи потери контроля и перехода от действия к свойству дают примеры, в которых в позиции субъекта имя лица меняется на инструмент, ср: я режу хлеб – нож плохо режет. Но распространены и более сложные и по существу близкие к таить. Так, глагол доказать / доказывать, с одной стороны, может называть называет контролируемое действие как в (14-15), а с другой – неконтролируемое свойство мировой истории в (16). При этом, в отличие от таить, неконтролируемые употребления у этого глагола пока сосуществуют с контролируемыми, не вытесняя их: